Уклад жизни Татьяны Лариной

Татья́на Дми́триевна Ла́рина, в замужестве княгиня N (в опере — княгиня Гремина) — главная героиня романа «Евгений Онегин». Эталон и пример для бесчисленных женских персонажей в произведениях многих русских писателей, «национальный тип» русской женщины, пылкой и чистой, мечтательной и прямодушной, стойкого друга и героической жены[2].

Имя

Имя «Татьяна», выбранное поэтом для своей героини, позже стало чрезвычайно популярным во многом благодаря роману. Однако в начале XIX века оно считалось «простонародным», старомодным[1], и Пушкин даже специально оговаривает: «Впервые именем таким / страницы нежные романа / мы своевольно освятим». Сначала, как свидетельствуют черновики, он думал назвать её «Наташа»[3]. Примерно треть упоминаний о ней — как о «Тане»[4].

Внешность

Поэт противопоставляет тёмноволосую Татьяну прекрасной златокудрой и румяной Ольге: «никто б её назвать прекрасной не мог». Татьяна не привлекает ни красотой, ни румяной свежестью (2, XXV), имеет «бледный цвет и вид унылой» (4, XI). Когда она приезжает в Москву, местные барышни находят её «что-то странной, / провинциальной и жеманной, / и что-то бледной и худой, / а впрочем, очень недурной» (7, XLVI), при появлении в театре «не обратились на неё ни дам ревнивые лорнеты, ни трубки модных знатоков».

Характер и манеры

В начале книги нам представлена застенчивая барышня-подросток. Она «дика, печальна, молчалива, как лань лесная боязлива», не умеет ласкаться к родителям, «и часто целый день одна / сидела молча у окна» (2, XXV), задумчива. Мотив необщительных детей был распространён в романтической литературе[2]. По описанию Ленского, она «грустна и молчалива, как Светлана» (персонаж Жуковского). Позже Пушкин упоминает «её рассеянную лень» (7, XLIV).

По нескольких лет замужняя дама Татьяна взрослеет и кардинально меняется: «Она была нетороплива, / Не холодна, не говорлива, / Без взора наглого для всех, / Без притязаний на успех (…) Всё тихо, просто было в ней, / Она казалась верный снимок / Du comme il faut…» (8, XIV). «Никто б не мог её прекрасной / Назвать; но с головы до ног / Никто бы в ней найти не мог / Того, что модой самовластной / В высоком лондонском кругу / Зовётся vulgar» (8, XV). Теперь это равнодушная княгиня, неприступная богиня роскошной царственной Невы.

Язык. Татьяна Ларина, как представительница дворянского сословия своего времени, отнюдь не свободно владела русским языком, переписку вела на французском: «Она по-русски плохо знала, / Журналов наших не читала, / И выражалася с трудом / На языке своём родном, / Итак, писала по-французски…» (III, XXVI). (Здесь, впрочем, поэт имеет в виду не бытовую, разговорную русскую речь, «а речь письменную, литературную», как уточняет Ю. М. Лотман в своём комментарии в к роману. «Она не владела письменным стилем и не могла свободно выражать в письме те оттенки чувств, для которых по-французски находила готовые, устоявшиеся формы. Любовное письмо требовало слога более книжного, чем устная речь», — поясняет литературовед.[5]) И всё же, по выражению Пушкина, Татьяна — «русская душою, / Сама не зная почему» (5, IV).

Занятия

Барышня Татьяна не предаётся традиционным девичьим занятиям: не вышивает, не играет в куклы; её, в отличие от сверстниц, не привлекают горелки и другие подвижные игры. Зато любит слушать страшные рассказы няни Филипьевны. «Татьяна верила преданьям / Простонародной старины, / И снам, и карточным гаданьям, / И предсказаниям луны. / Её тревожили приметы» (5, V). Возможно, страдает бессонницей, поскольку встаёт ещё затемно и встречает восход. «Предупреждать зари восход», как это делала Татьяна, было поведением романтическим[2]. Неоднократно упоминается, что она любила сидеть молча у окна[6]. Как отмечает Набоков, «селеноподобная душа Татьяны постоянно обращена к романтической уединенности, окно становится символом тоски и одиночества».

 

 

И  ещё в  том была прелесть, что эта родина, этот наш общий дом была  — россия, и  что только её  душа могла петь так, как пели косцы в  этом откликающемся на  каждый их  вздох берёзовом лесу. казалось, что нет, да  никогда и  не  было, ни  времени, ни  деления его на  века, на  годы в  этой забытой  — или благословенной  — богом стране.