Надо по плану разобрать - мадонна пушкин

Много раз повторяя стихи и маршируя под их ритм, я полностью исчерпал к ним любопытство, так и не заподозрив, что за дверьми педагогическая пара слушает меня и корчится от смеха. несколько дней после этого случая, встречаясь с парой, я чувствовал, что они владеют какой-то моей тайной, что эта тайна унизительна и постыдна и что он, дядя володя, порывается мне рассказать о том, что он знает, а жена его останавливает.  все это сопровождалось подмигиванием, поощрительными кивками и густым оперным похохатыванием. и все это мне страшно не нравилось, я как-то чувствовал, что все это грозит каким-то разоблачением, а каким – я не знал. интересно, что, перебирая в уме все возможности постыдного разоблачения, я целиком выпустил из виду эти стишки. конструктивный восторг, не поддержанный живостью поэзии, быстро себя исчерпал. на десять оборотов арифметического ключа пара отвечала десятью механическими движениями. это было как заводная игрушка, а стадию интереса к заводным игрушкам я все-таки к тому времени прошел. именно поэтому я совершенно забыл, что они могли подслушать мою песню, когда я ее громко пел, маршируя по комнатам.  и все-таки дядя володя ухитрился однажды, выбрав удобное мгновение, наклониться ко мне и спросить:   –  что же «одиножды четыре»? все помню, только это… ха, ха, ха, забыл!   я вздрогнул от его могучего хохота и отпрянул. волна стыда плеснула в лицо, как горячий воздух из внезапно распахнутой печки. я прошел мимо него в ужасе. я сразу вспомнил, что пел эту песенку у нас в квартире и пел ее громко. в то же время какое-то инстинктивное чувство самосохранения выдавило на моем лице (я это чувствовал) выражение идиотской невинности.  с тех пор каждый раз, когда он начинал намекать или шутить по этому поводу, а намекал он почти при каждой встрече до самого своего отъезда, мое лицо само принимало (уже одобренное сознанием) выражение идиотской невинности. это выражение нужно было расшифровать так: может быть, я что-нибудь такое и пел, хотя сейчас и не помню, но я и тогда не знал и сейчас не знаю, что это означало.  между тем я прекрасно все понимал, то есть испытывал невероятной силы стыд от того, что он слыхал эту песню. ужас охватывал меня, когда я вспоминал свою идиотскую громогласность и мысленно представлял, как за тонкой перегородкой забитой (и, к сожалению, забытой) двери корчатся от смеха. мне даже вспомнилось, что я вроде бы слышал тогда в соседней квартире какие-то подозрительные шорохи, но не придал им значения.  сложность моего теперешнего положения состояла в том, что, с одной стороны, мне хотелось крикнуть ему: – ну сколько можно намекать и портить человеку настроение, отстаньте от меня! а с другой стороны, я никак не мог показать, что меня все это волнует, ведь я, выдавив на своем лице выражение идиотской невинности, дал знать, что ни за что не отвечаю и ничего не понимаю по причине своей тупости, по крайней мере, в этом вопросе. я стал задумываться над таинственной природой стыда. почему мое пение само по себе не внушало мне никакого стыда, а когда я узнал, что его слышали взрослые соседи, оно стало внушать стыд, хотя в нем ничего не изменилось.   по-видимому, имелось в виду, что дети не должны знать об этом, а я своим пением нарушил это неписаное правило? но я-то знал, что все дети в нашем окружении знают об этом, и взрослые не могли не знать, что, по крайней мере, некоторые дети знают об этом. значит, правило состояло не в том, чтобы дети не знали об этом, а в том, чтобы опрятно делали вид, что этого не знают. в самом деле, до этого я довольно аккуратно делал вид, что этого не знаю, а тут как бы проговорился. я вдруг поразился, как это я до сих пор удерживался и не выдавал себя.