Сделать кластеры по темам  4. Как жили крестьяне. 5. Труд крестьян. 6. Натуральное хозяйство

Государственный переворот, доставивший Бонапарту неограниченную власть, называется обыкновенно для краткости переворотом 18 брюмера (10 ноября) 1799 года. Пригласив на рассвете к себе достаточное количество доверенных генералов и офицеров, Бонапарт уведомил, что настал тот день, когда необходимо республику». Пришедшие вполне с этим согласились.

Для придания законности происходящему был собран так называемый Совет старейшин из круга состоятельных людей. По содержанию подписанного декрета обе общественные палаты отныне перемещались в предместье Парижа Сен-Клу. Куда их должны были… «сопроводить» войска. Именно в этот день было суждено замолкнуть тому парламентскому красноречию, которое столь долгое время играло ведущую роль в революционной истории Франции.

Далее высшая исполнительная власть в форме Директории была мирно ликвидирована громовым голосом Наполеона: «Что вы сделали из той Франции, которую я вам оставил в таком блестящем положении? Я вам оставил мир — я нахожу войну! Я вам доставил итальянские миллионы контрибуции, а нахожу грабительские законы и нищету! Я вам оставил победы — я нахожу поражения! Что вы сделали из ста тысяч французов, которых я знал как товарищей моей славы? Они мертвы!» После чего Баррас тихо надписал заявление об отставке и даже изъявил желание покинуть политическую жизнь, удалившись в свое деревенское имение. Куда его немедленно сопроводил взвод драгун.

А в это время войска отделяли Париж от Сен-Клу. Псему, после очередных парламентских воплей в свой адрес: «Долой разбойника! Долой тирана!», Бонапарту оставалось только обратился к фронту выстроенных войск с пожеланием «освободить большинство собрания» от «кучки бешеных». На секунду заглушивший барабаны громовой голос Мюрата просто скомандовал своим гренадерам: «Вышвырните-ка мне всю эту публику вон!»

Пока грохот барабанов приближался, среди депутатов еще раздавались голоса, предлагавшие сопротивляться и умереть прямо здесь. Но когда двери распахнулись и гренадеры с ружьями наперевес вторглись в зал, все почему-то ударились в повальное бегство. Бежали через двери, разбивали окна и выпрыгивали во двор. Сцена продолжалась от трех до пяти минут. Не велено было ни убивать депутатов, ни арестовывать.

По концу «оздоровления политического процесса» солдатам велено было всего лишь изловить нескольких депутатов и привести обратно во дворец. Дабы вотировать декрет о предоставлении дальнейшей власти над республикой трем лицам, названным консулами. Первым в списке, конечно же, следовал Бонапарт. Остальные были вписаны «с правом совещательного голоса» для соблюдения «преемственности революционного процесса».

С разбоем было покончено в последующие пол года. Меры были жестокими. Не брать в плен, убивать захваченных разбойников на месте. Казнить тех, кто дает пристанище или перекупает краденое, — таковы были исходные директивы. Были посланы отряды, беспощадно расправлявшиеся не только с непосредственными виновниками и их , но и с теми полицейскими чинами, которые оказывались виновными в попустительстве, в слабости и бездействии власти.

Повторяли, например, пущенный кем-то слух, будто во время одного резкого объяснения маленький Бонапарт сказал, глядя снизу вверх на высокого Ожеро: «Генерал, вы ростом выше меня как раз на одну голову, но если вы будете грубить мне, то я немедленно устраню это отличие». Таким путем Бонапарт дал понять всем и каждому, что не потерпит никакой противодействующей воли и сломит всех сопротивляющихся, независимо от их ранга и звания. «Приходится часто расстреливать», — мельком и без всяких потрясений доносил он когда-то еще в Париж Директории.

Когда его младший брат Людовик, назначенный самим Наполеоном в 1806 году в Голландию королем, вздумал как-то похвалиться, что его, Людовика, в Голландии очень любят, старший брат сурово оборвал младшего словами: «Брат мой, когда о каком-нибудь короле говорят, что он добр, значит царствование не удалось». Посему даже когда во времена признанных заслуг Наполеона встречал парадный строй сановников и радостная толпа на площади — все это воспринималось самим Наполеоном весьма снисходительно: «Народ с такой же поспешностью бежал бы вокруг меня, если бы меня вели на эшафот». Но слышно эти откровения было лишь в кругу ближайших друзей».