Сообщение на тему необыкновенное лето Федин .​

Исторические события сопровождаются не только всеобщим возбуждением,

подъемом или упадком человеческого духа, но непременно из ряда выходящими

страданиями и лишениями, которых не может отвратить человек. Для того, кто

сознает, что происходящие события составляют движение истории, или кто сам

является одним из сознательных двигателей истории, страдания не перестают

существовать, как не перестает ощущаться боль оттого, что известно, какой

болезнью она порождена. Но такой человек переносит страдания не так, как

тот, кто не задумывается об историчности событий, а знает только, что

сегодня живется легче или тяжелее, лучше или хуже, чем жилось вчера или

будет житься завтра. Для первого логика истории осмысливает страдания,

второму они кажутся созданными единственно затем, чтобы страдать, как жизнь

кажется данной лишь затем, чтобы жить.

Поручик царской армии Василий Данилович Дибич пробирался из немецкого

плена на родину - в уездный волжский городок Хвалынск. Обмен пленными между

Германией и Советской Россией начался давно, но Дибича долго не включали в

обменную партию, хотя он этого настойчиво добивался. За повторный побег из

лагеря он был посажен в старинную саксонскую крепость Кенигштейн,

превращенную в дисциплинарную тюрьму для рецидивистов-побежчиков из пленных

союзных офицеров. Много лет назад в Кенигштейне был заточен схваченный за

руководство дрезденским восстанием 1849 года Михаил Бакунин. Пленные

вспоминали имя Бакунина, когда в разговорах с французами заходила речь о

непокорстве русского характера, и черпали в этом воспоминании новые силы

для преодоления жестокостей режима, изощренно продуманных немцами. Только

весной 1919 года Дибича назначили к отправке с эшелоном, но в это время он

заболел дизентерией и пролежал в больнице целый месяц, едва не закончив

счеты с жизнью. Его присоединили к партии больных, он проехал с нею в

вагоне Красного Креста через Польшу, весь путь пролежав на подвесной койке,

был пропущен через карантин в Барановичах и прибыл в Смоленск, все еще с

трудом передвигая ноги. Его подержали неделю в госпитале и отпустили на все

стороны.

Очутившись на станции посреди одержимой нетерпением, неистовой толпы,

которая словно взялась вращать вокруг себя клади, поноски и пожитки, Дибич

неожиданно улыбнулся. Он вспомнил, как четыре года назад уходил на фронт

здоровым двадцатитрехлетним прапорщиком, провожаемый университетскими

товарищами, и они, обнимая и целуя его, твердили: "До скорой встречи -

после победы!" И вот встреча наступила: он опять стоял на русском вокзале,

отдаленно напоминавшем тот, с которого началась для него война. В измятой

ночлегами, просаленной, потерявшей свой серебристо-сизый цвет офицерской

шинели, без погон, с немецким зеленым, сморщенным от дождей рюкзаком за

плечами, исхудалый, остроносый, с красными после незаживших ячменей

глазами, он улыбался застенчиво и обиженно, видя себя в толпе никому не

нужным, еле живым существом и - как он сказал себе в эту минуту - один на

один с Россией.