за які риси адвокат цінував свого дивного друга ,"найчемнішого і найлагіднішого з усіх лихварів "? А за які риси сам Гобсек цінував Дервіля?​

Попал я в плен под лозовеньками в мае сорок второго года при таком неловком случае: тогда здорово наступал. надо было сильно спешить потому, что бой приближался к нам: слева чьи-то танки гремят, справа стрельба идет, впереди стрельба, и уже начало попахивать жареным.. командир нашей! автороты спрашивает: "проскочишь, соколов? " а тут и спрашивать нечего было. - я должен проскочить, и баста! " - "ну, - говорит, - дуй! жми на всю железку! " я и подул. в жизни так не ездил, как на этот раз! знал, что не картошку везу, что с этим грузом осторожность в езде нужна, но какая же тут может быть осторожность, когда там с пустыми руками воюют, когда дорога вся насквозь артогнем простреливается. пробежал километров шесть, скоро мне уже на проселок сворачивать, чтобы пробраться к , где батарея стояла, а тут гляжу - мать честная - пехотка наша и справа и слева от грейдера по чистому полю сыплет, и уже мины рвутся по их порядкам. что мне делать? не поворачивать же назад? давлю вовсю! и до батареи остался какой-нибудь километр, уже свернул я на проселок, а добраться до своих мне, браток, не пришлось.. видно, из дальнобойного тяжелый положил он мне возле машины. не слыхал я ни разрыва, ничего, только в голове будто что-то лопнуло, и больше ничего не помню. как остался я живой тогда - не понимаю, и сколько времени пролежал метрах в восьми от кювета - не соображу. очнулся, а встать на ноги не могу: голова у меня дергается, всего трясет, будто в лихорадке, в глазах темень, в левом плече что-то скрипит и похрустывает, и боль во всем теле такая, как, скажи, меня двое суток подряд били чем попадя. долго я по земле на животе елозил, но кое-как встал. однако опять же ничего не пойму, где я и что со мной стряслось. память-то мне начисто отшибло. а обратно лечь боюсь. боюсь, что ляжу и больше не встану, помру. стою и качаюсь из стороны в сторону, как тополь в бурю. когда пришел в себя, опомнился и огляделся как следует, - сердце будто кто-то плоскогубцами сжал: кругом снаряды валяются, какие я вез, неподалеку моя машина, вся в клочья побитая, лежит вверх колесами, а бой-то, бой-то уже сзади меня идет.. это как? нечего греха таить, вот тут-то у меня ноги сами собою подкосились, и я упал как срезанный, потому что понял, что я - в плену у фашистов. вот как оно на войне бывает.. ох, браток, нелегкое это дело понять, что ты не по своей воле в плену. кто этого на своей шкуре не испытал, тому не сразу в душу въедешь, чтобы до него по-человечески дошло, что означает эта штука. ну, вот, стало быть, лежу я и слышу: танки гремят. четыре средних танка на полном газу прошли мимо меня туда, откуда я со выехал.. каково это было переживать? потом тягачи с пушками потянулись, полевая кухня проехала, потом пехота пошла, не густо, так, не больше одной битой роты. погляжу, погляжу на них краем глаза и опять прижмусь щекой к земле, глаза закрою: тошно мне на них глядеть, и на сердце тошно.. думал, все прошли, приподнял голову, а их шесть автоматчиков - вот они, шагают метрах в ста от меня. гляжу, сворачивают с дороги и прямо ко мне. идут молчаком. "вот, - думаю, - и смерть моя на подходе". я сел, неохота лежа помирать, потом встал. один из них, не доходя шагов нескольких, плечом дернул, автомат снял. и вот как потешно человек устроен: никакой паники, ни сердечной робости в эту минуту у меня не было. только гляжу на него и думаю: "сейчас даст он по мне короткую очередь, а куда будет бить? в голову или поперек груди? " как будто мне это не один черт, какое место он в моем теле прострочит. молодой парень вскинул автомат - я ему прямо в глаза гляжу, молчу, а другой, ефрейтор, что ли, постарше его возрастом, можно сказать пожилой, что-то крикнул, отодвинул его в сторону, подошел ко мне, лопочет по-своему и правую руку мою в локте сгибает, мускул, значит, щупает. попробовал и говорит: "о-о-о! " - и показывает на дорогу, на заход солнца. топай, мол, рабочая скотинка, трудиться на наш райх.