В творчестве каких русских писателей и поэтов существовал петербургский миф?​

Петербургский миф в творчестве Пушкина

Особую роль в создании петербургского мифа играет искусство: в частности — литература. В русской литературе XVIII века находит ясное отражение двойственное представление о Петербурге и его создателе: с одной стороны он воспринимается как чудо-град, выросший на болоте вопреки стихиям; с другой — как проклятый город, порождение Антихриста.

Первым обе эти стороны петербургского мифа объединил в своем творчестве Пушкин, вместив их в рамки одного произведения —поэмы «Медный всадник». Окончательного суждения у Пушкина нет, оба образа города (и Петра) для поэта равноправны, что не только делает произведение многогранным, но и составляет его непреходящую ценность.

В поэме «Медный всадник» Пушкин отвергает как классицистическую, так и романтическую — привычные и свойственные его современникам трактовки темы Петербурга. Пушкин по сути создаёт революционно новый для русской литературы образ Петербурга, где Петр противопоставлен не стихии, а «маленькому человеку» — совершенно новому лицу трагедии. Если в антитезе «герой-стихия» Петр представлял человечество, то в антитезе «герой-маленький человек» возникает принципиально иное отношение. «Властелин судьбы» (этой формулой поэт снимает антитезу героя и стихии, могучего тирана и Провидения) всю ночь преследует Евгения, дерзнувшего бросить вызов собственной судьбе. В своей книге «Достоевский и романтический реализм» Д. Фэнгер говорит о том, что в «Медном всаднике» впервые звучит трагическая нота Петербурга: «Абстрактному величию противопоставлена конкретная гибель смиренных людей, общественному подвигу — частная жертва».

Пушкин не поёт традиционных для своей эпохи казённых дифирамбов Петербургу, а, опираясь на возвышенную фантасмагорию петербургского фольклора, создает новый образ северной столицы — трагически красивый образ города-безумца. Внимательный интерес Пушкина к петербургскому фольклору проявился и в его устной сказке «Уединенный домик на Васильевском острове», обработанной Титовым в 1829 году, и в «Пиковой даме», сюжет которой связан с одним из мотивов петербургской легенды (приезд в Петербург Калиостро, показавшего Зоричу беспроигрышную комбинацию в фараоне).

Петербургский миф в творчестве Гоголя

Петербург Гоголя — это город-призрак, город-обман. В «Невском проспекте» он назван «фантасмагорией». Фантасмагоричны в этом городе-обмане, однако, не только роскошные проспекты и променады: каждый его закоулок как будто освещен странным, неверным светом. В «Шинели» Гоголь обращается к ещё одному образу петербургской легенды — мотиву живого мертвеца. Свойственная Гоголю интерпретация петербургского мифа как такового выражается в бессмысленности Петербурга, возникшей в результате игры дьявольских сил, неотделимых от социального контекста окружающей действительности.

В гоголевском «Портрете» демонический ростовщик живёт после смерти. Для Гоголя вмешательство демонических сил реально и в них воплощена идея социального возмездия, то самое «Ужо тебе», которое с самого начала и было идеей петербургской легенды.

Оригинально гоголевское видение маленького человека: из преследуемого (как в «Медном всаднике») в его произведениях маленький человек становится преследователем и теперь полемизирует не столько с величественными реалиями стихии, сколько с бюрократической дьяволиадой.

Петербургский миф в творчестве Достоевского

В современном ему контексте расцвета реализма Достоевский возрождает дух петербургского мифа, давая ему новую жизнь. При этом писатель опирается на традиционно гоголевский синтез гиперболизированной пошлости и фантастики, в историко-философском осмыслении темы, однако, наследуя Пушкину.

Петербург Достоевского — это город мокрого снега, бездомных собак и нищих, сквозь мрачную прозу которого явственно слышен голос поэзии мистического трагизма. Так, в «Записках из подполья» мы вновь сталкиваемся с гоголевскими живыми мертвецами: "Грязь да болото, хоть стучи себе там по ночам, когда мертвецы встают, в гробовую крышу: «Пустите, добрые люди, на свет пожить! Я жила — жизни не видала, моя жизнь на обтирку пошла, её в кабаке на Сенной пропили; пустите, добрые люди, ещё раз на свете пожить!»

Трагическая фантастика Достоевского произрастает из гиперболизации окружающей автора пошлости и бренности и выражается путём жесточайшей гиперболизации быта.