В каком воображаемом мире жил Дон Кихот​

в конце февраля тысяча девятьсот сорок второго года, в седьмом часу вечера, катя стояла в очереди у булочной. люди стояли молча, тесно сгрудившись, словно так было теплей.

катя не слышала, как начался разговор. да и можно ли назвать это разговором? так, несколько фраз. кто-то сказал: «эта зима никогда не кончится».

сказал вполголоса, скорее самому себе, чем другим. но молчание, которое окружало стоящих здесь людей и казалось плотным, как лед, и таким же холодным, все же было нарушено.

—  когда-нибудь да кончится,  — откликнулся, не оборачиваясь, высокий пожилой рабочий.  — ведь все-таки скоро март, этого гитлер у нас отнять не может. время-то небось идет к весне.

—  скорее мы кончимся!   — со злобой крикнул человек, стоящий рядом,  — маленький, сутулый, закутанный так, что и лица не разглядеть.

молодая женщина, которая до этого стояла у двери совершенно неподвижно, вздрогнула от этих слов и быстро обернулась.

разговор замер. и катя, подойдя поближе, чтобы послушать, что говорят, ничего уже не услышала. ее живые темные глаза быстро пробежали по хмурым, лицам, потом она опять вернулась на свое место. а те, что стояли у двери, теперь вошли в булочную.

здесь, внутри, почти темно, так как витрины закрыты снаружи деревянными щитами. на прилавке горит свеча, вставленная в бутылку. еще одна свеча стоит ниже, там, где белокурая девушка клеит отрезанные талоны. вторая девушка, с одутловатым, сизым от холода лицом, вырезает талоны и взвешивает хлеб.

—  на завтра…

—  на два дня…

—  на завтра…

очередь медленно движется. вот уже и катя протиснулась в булочную. она развязывает свою ушанку и с облегчением вертит головой.

а тем временем молодая женщина подошла к самому прилавку. вытянув шею, как завороженная, она смотрит на руки, режущие хлеб. вся она поглощена одной-единственной мыслью — получить сегодня хлеб. это третья булочная, в которую она пришла, в двух ей уже не дали. с напряженным лицом, вся внутренне оцепенев и сжавшись, она осторожно вытаскивает из варежки карточки и молча протягивает их.

уже конец месяца, и они совсем маленькие, много раз сложенные и помятые, эти драгоценные бумажки, утеря которых означает смерть. затаив дыхание, молодая женщина со страхом и ожиданием смотрит девушке в лицо.

все. девушка протягивает карточки обратно.

—  на завтра взято,  — говорит она равнодушно.  — следующий.

но молодая женщина обеими руками ухватилась за прилавок.

—  мне на послезавтра,  — голос ее внезапно охрип и стал каким-то ломким.  — . ведь уже вечер.

—  на третий день не даем, отлично же знаете,  — говорит девушка с раздражением.

понимая, что это безнадежно, женщина все же продолжает просить, тихо, хрипло, с маниакальной настойчивостью.

—  ведь уже вечер. вы же можете…

—  а завтра что будешь делать? опять бегать просить?   — спрашивает мужской голос.

но та, которой он говорит это, уже не может ни рассуждать, ни рассчитывать. все ее мысли, так же как ее глаза, устремлены на хлеб, лежащий на прилавке.

кто-то участливо шепчет: «ты иди на подъяческую, там вперед».

но вряд ли она слышит и это.

и тут пожилой рабочий говорит резко и с силой:

—  дай ей хлеб!

—  я не могу на послезавтра давать,  — огрызается девушка.  — куда я талоны дену?

—  найдешь куда деть. завтра наклеишь. дай ей хлеба, слышишь?   — повторяет он с угрозой.  — сама небось сытая. у нее детская карточка, не видишь?

и тогда белокурая девушка, которая клеит талоны, подымает голову.

—  дай ты ей, ладно,  — говорит она тихо,  — я их на завтрашний лист потом наклею. давай их сюда.

девушка берет карточки. ее замерзшие руки привычно держат эти жалкие бумажки. большие ножницы ловко и быстро вырезают два маленьких квадратных талона.

—  иждивенческая и детская…  — она отрезает кусок хлеба, кладет на весы, добавляет маленький довесок.

молодая женщина осторожно берет хлеб, бережно засовывает его в сумку и молча, ни на кого не глядя, пробирается к выходу. у дверей она испуганным, воровским движением кладет довесок в рот.

памяти моего отца