Компрессия рассказа Макар Чудра Максим Горький.

Рассказчик вспоминает, как шли они по большой дороге, а в молодом березовом лесу поблизости косцы косили и пели. это было давно. и та жизнь, которой жили все в то время, уже не вернется никогда. кругом были поля. старая большая дорога, изрезанная колея­ми, уходила в бесконечную даль. солнце склонялось на запад, впереди серело стадо овец. старик-пастух с подпаском сидел на меже. казалось, что нет никакого деления на время в этой забытой — или благословенной — богом стране. а косцы шли и пели среди этой вечной тишины, и березовый лес отвечал так же легко и свободно. косцы были дальние, рязанские, проходившие через эти зем­ли на заработки, подвигаясь в более плодородные земли. безза­ботные и дружные, не обремененные ничем, они были «охочи» до работы. и одеты они были добротнее местных. неделю назад рассказчик проезжал верхом и видел, как они косили в ближнем лесу. на работу они заходили пополудновавши: сладко пили из деревянных жбанов родниковую воду и бодро сбе­гались к месту. косы пускали враз, играючи. а потом он видел их ужин, когда они сидели возле потухшего костра и таскали из чугуна куски чего-то розового. приглядевшись, рассказчик с ужасом понял, что ели они грибы-мухоморы. а те только по­смеивались: «ничего, они сладкие, как курятина». теперь они пели: «ты прости-прощай, любезный друг! » и про­двигались по березовому лесу. а рассказчик со спутником стояли и слушали, понимая, что им никогда не забыть этого предвечер­него часа, а самое главное, никогда не понять, в чем прелесть этой песни.материал с сайта  а прелесть была во всем — и в звучности березового леса, и в том, что песня эта не существовала сама по себе, а была тесно связана с их мыслями и чувствами и с мыслями и чувства­ми рязанских косцов. чувствовалось, что человек настолько наи­вен в неведении своих сил и талантов, что стоит только немного вздохнуть, как весь лес тут же отзовется в ответ на песню. в чем еще было очарование этой песни, ее неизбывная радость при всей ее будто бы безнадежности? в том, что человек все-таки не верил, да и не мог верить в эту безнадежность. «ах, да все пути мне, молодцу, заказаны! » — говорил он, сладко оплакивая себя. но не плачут сладко и не поют своих скорбей те, которым и впрямь нет нигде ни пути, ни дороги. «закатилось мое счастье, — здыхал он, — темная ночь с ее глушью обступает меня», — и так кровно близок он был с этой глушью, живой для него, дев­ственной и преисполненной волшебными силами! всюду для него был приют, ночлег, чье-то заступничество, чей-то голос, шепчущий: «не тужи, утро вечера мудренее, для меня нет ниче­го невозможного, спи спокойно, дитятко! » и из всяких бед чело­века, по вере его, выручали птицы и звери лесные, царевны пре­красные, премудрые и даже сама баба-яга. были для него ковры-самолеты, шапки-невидимки, текли реки молочные, та­ились клады самоцветные, от всех смертных чар были ключи вечно живой воды. прощал милосердный бог за все посвисты удалые, ножи острые, горячие… еще одно было в этой песне — это то, что хорошо знали и мы, и они, эти рязанские мужики, в глубине души, что беско­нечно счастливы были мы в те дни, теперь уже бесконечно далекие — и невозвратимые. ибо всему свой срок, миновала сказка. настал конец, предел божьему прощению.