Как вы поняли заключительные слова "кладовой солнца":"а многие до сих пор только и знают ... что в них будто черти живут; все это вздор, и никаких нет в болоте чертей

«кладовая солнца». Это – те дары, что принимаем мы от природы и они безграничны. Нужно только уметь ими пользоваться. Этому и учит произведение.

Еще, под кладовой здесь понимается и само болото, где скапливается полезное для человека вещество – торф. Однако, все полезное может быть и опасным. Это и показывается автором.

я не ответил но нашол в интернете вот это:

не обежайся если что

Объяснение:

1) Чингиз Айтматов — «Материнское поле»;  

2) Габриель Гарсия Маркес — «100 лет одиночества»;

3) Фридрих Ницше — «Так говорил Заратустра»;

4) Дэниел Киз — «Цветы для Элджернона»;

5) Оскар Уайльд — «Портрет Дориана Грея»;  

От первой книги больше страдания, мне было 20 лет, во время чтения я плакал.

Остальные 4 книги над текстом которых я в жизни бьюсь.

Среди тех, кто пишет, есть те, кто знает, те, кто слышит. А есть те, кто цитирует кровь…

Гоша Грач, даже в том юном возрасте, когда мы с ним познакомились — а нам обоим тогда было лет по восемнадцать, — был явлением и сущностью сурово мужской, даже диковато-мужской, — на сто и больше процентов. В нём было что-то от Тараса Бульбы, от казаков… и от врубелевского Пана, — в глазах, улыбке, говоре, повадках — мощное и ласковое и скрытное одновременно… Еловое и осиновое, буреломное, уходящее в поле, в степь, к кострам. Не туристическим, а когда люди живут у костров, когда это единственная форма жизни. Он был будто скован жизнью городской, «цивильной», и в то же время неприкаян. Вот эта неприкаянность сквозила во всём, и она была всегда, с самого начала. Хотя в стихах — любых — и ранних, и поздних — горькая прозрачность и ясность.

Иногда встречая его на Покровке в 90-е, я думала о том, как он категорически не вяжется ни с какими офисами, ни с какой работой, ни с каким «зарабатыванием денег»… Он был ярким примером того, что жизнь в России, не говоря уже о литературном творчестве, никогда не исчисляется и не измеряется в денежных эквивалентах.

Воинский — настоящий мужской, воинский — был его путь. Призвание и судьба Игоря — защитить и отстоять русский язык, русский мир — такой же, как его душа, — широколиственный, хвойный, огромный, степной, с вечными кострами. И с вечными во И потрясающими откровениями. Из цикла — «Ничейная земля. Откровение Пересвета»:

… Упаси меня, Господь, уцелеть,

победителем вернуться с войны.

Мне страшны многопудовая лесть,

плеть тугая и вина — без вины,

и похмелье от победных медов,

и в душе на много лет — пустота.

Боль от ран, густая ненависть вдов,

и с разбойным кистенём — сирота.

И за старые победы — ответ

на пожарищах грядущих времян…

Упаси меня, Господь, от побед,

уложи в честной могильный курган.

Чтобы имя сохранили века

до того, как летописца рука

нацарапает бесстрастно-легко

на пергаменте: «А был ли такой?»…

В книге отчётливо звучит голос Игоря. В заметках-комментариях и предисловии к «Ничейной земле». В стихах, пьесах. В смс-переписке.

И невозможность вернуться с войны — как потусторонний сквозняк и вечный огонь — пронизывает все тексты.

ОТПУСК. РОССИЯ

В мир, исполненный света,

Я гляжу сквозь стекло.

Здесь, наверное, лето

И, наверно, тепло.

Солнце светит, не грея,

В тихий ласковый день.

Я иду сквозь деревья.

Я иду сквозь людей.

Улыбаюсь знакомым —

Не всегда невпопад.

Я, наверное, дома.

Я, наверное, рад…

Дымка, марево… Студень

Среднерусского дня.

Улыбаются люди,

проходя сквозь меня.

Воздух сладкий и волглый,

Как кондитерский крем.

Обмелевшая Волга,.

Облупившийся Кремль…

И, как тень, прохожу я,

Словно сквозь миражи,

Сквозь чужую,

позабытую жизнь.

Не свистит.

Не грохочет над моей головой.

Я, наверное, счастлив,

Потому что живой.

Но, уснув, окунаюсь,

В огнепальные сны,

Не умея вернуться

С очертевшей войны…

О том, что Игорь на Донбассе, я узнала только этой весной, от его мамы.

В марте мы со студийцами-светлоярцами ездили по детским библиотекам города с «Литературными эко-десантами», и на одно из наших выступлений в библиотеке им. Чапаева на набережной Федоровского пришли десятиклассники Ломоносовской школы со своим классным руководителем — заслуженным учителем-словесником Валерией Борисовной Грач. И она сказала, тихо, перехватив мой во Гошка — на Донбассе».

В апреле мы с Валерией Борисовной встречались ещё несколько раз, и когда я снова спрашивала: «…как там, что слышно?» — она поднимала глаза, в которых стояла бесконечная, застывшая до состояния каменной соли тревога, и произносила медленно, отчётливо, почти чеканно: «Он — говорит, — что всё — хорошо».…

Потом настал май, и пришло известие о его гибели. От пули снайпера.

Остались стихи.

В октябре вышла книга, и в Белом зале «ленинки» мы собрались на вечер его памяти. Стихи зазвучали и обрели новую жизнь: их читали молодые люди.

…За русское имя, за русскую речь! —

детей накачали строительной пеной.

Швырнули останки в горящую печь,

их жизнь на земле объявивши — изменой.

…Живые

не ставят ни в грош тишину,

не слышат ночами снарядного воя и привычной считая войну

и жуткой трагедией — школьную двойку.

…А те, что навеки остались детьми,

в небесных селениях ищут подвалы

и, спрятавшись, смотрят на землю из тьмы…

И не понимают, что их убивали,

швыряя останки в горящую печь, —

за русское имя, за русскую речь…