Сколько строф? за одиночество, за ночь, простертую во днях, за то, что ты не смог , за то, что я лишь прах, за то, что ты не смог любить, за грохот довольно! этому не быть. за все ответишь ты. ты мне являлся по ночам, мгновенно озарив. ты был началом всех начал, звучаньем первых рифм. являлся, чтоб дрожала мгла световращеньем строф, чтоб насмерть я изнемогла от щедрости даров. ты был безгласен, и незрим, и полон тайных сил, как темнокрылый серафим, что бога оскорбил. ты кровь мою наполнил тьмой, гуденьем диких сфер, любовью (ты был только любовью свыше мер. ты позабыл меня давно, но я тебя найду. не знаю где. не знаю. но в полуночном бреду возможно по склонам скал наверх (а эхо - вниз). ты здесь, наверно, тосковал - здесь мрак плотней навис, здесь бесноватых молний пляс, и треск сухих комет, и близость беззакатных глаз, тьму и свет. ты близок. путь смертельных круч окончен. вперебой толкутся звезды. залежь туч. и бредится тобой. ты здесь. но звездная стена увидеть не дает. я прошибаю брешь. она надтреснута, и вот я в брызгах радости, в лучах, в лохмотьях темноты, и, распростертая во прах, смотреть не смею: ты! клубится мгла твоих волос, и мрачен мрамор лба. твои глаза - предвестье гроз, мой рок, моя глаза! - разросшаяся ночь, хранилище ветрищу двигаться невмочь сквозь душный шум ресниц. за не верь! о, мне ли мстить - иду, мой демон, - в счастье, в смерть в предел земной любви.

в крестьянской избе страшное горе: умер хозяин и кормилец прокл севастьяныч. мать привозит гроб для сына, отец едет на кладбище, чтобы выдолбить могилу в промёрзлой земле. вдова крестьянина, дарья, шьёт саван покойному мужу.

у судьбы есть три тяжкие доли: повенчаться с рабом, быть матерью сына раба и до гроба покоряться рабу — все они легли на плечи крестьянки. но несмотря на страдания, «есть женщины в селеньях», к которым словно не липнет грязь убогой обстановки. красавицы эти цветут миру на диво, терпеливо и ровно вынося и голод, и холод, оставаясь красивыми во всякой одежде и ловкими ко всякой работе. они не любят безделья по будням, зато в праздники, когда улыбка веселья сгоняет трудовую печать с их лиц, такого сердечного смеха, как у них, не купишь за деньги. женщина «коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт! ». в ней чувствуется и внутренняя сила, и строгая дельность. она уверена, что все спасенье состоит в труде, и поэтому ей не жалок убогий нищий, гуляющий без работы. за труд ей воздаётся сполна: семейство её не знает нужды, дети здоровы и сыты, есть лишний кусок к празднику, хата всегда тепла.

такой женщиной была и дарья, вдова прокла. но теперь горе иссушило её, и, как ни старается она сдержать слезы, они невольно на её быстрые руки, сшивающие саван.

сведя к соседям зазябнувших внуков, машу и гришу, мать и отец обряжают покойного сына. при этом печальном деле не говорится лишних слов, не выдаётся наружу слез — как будто суровая красота усопшего, лежащего с горящей свечой в головах, не позволяет плакать. и только потом, когда последний обряд совершён, наступает время для причитаний.

суровым зимним утром савраска везёт хозяина в последний путь. конь много служил хозяину: и во время крестьянских работ, и зимой, отправляясь с проклом в извоз. занимаясь извозом, торопясь в срок доставить товар, и простудился прокл. как ни лечили кормильца : окатывали водой с девяти веретён, водили в баню, продевали три раза сквозь потный хомут, спускали в прорубь, клали под куриный насест, молились за него чудотворной иконе — прокл уже не поднялся.

соседи, как водится, плачут во время похорон, жалеют семью, щедро хвалят покойника, а после с богом идут по домам. воротившись с похорон, дарья хочет и приласкать осиротевших , но времени на ласки у неё нет. она видит, что дома не осталось ни полена дровишек, и, снова отведя детей к соседке, отправляется в лес все на том же савраске.

по дороге через блестящую от снега равнину в глазах дарьи показываются слезы — должно быть, от и только когда она въезжает в могильный покой леса, из груди её вырывается «глухой, сокрушительный вой». лес равнодушно внимает вдовьим стонам, навеки скрывая их в своей нелюдимой глуши. не отерев слез, дарья начинает рубить дрова «и, полная мыслью о муже, зовёт его, с ним ».

она вспоминает свой сон перед стасовым днём. во сне обступила её несметная рать, которая вдруг обернулась ржаными колосьями; дарья взывала к мужу о , но он не вышел, оставил её одну жать переспевшую рожь. дарья понимает, что сон её был вещим, и просит у мужа в том непосильном труде, который её теперь ожидает. она представляет зимние без милого, бесконечные полотна, которые станет ткать к женитьбе сына. с мыслями о сыне приходит страх за то, что гришу беззаконно отдадут в рекруты, потому что некому будет за него заступиться.

сложив дрова на дровни, дарья собирается домой. но потом, машинально взяв топор и тихо, прерывисто воя, подходит к сосне и застывает под нею «без думы, без стона, без слез». и тут к ней подбирается мороз-воевода, обходящий свои владенья. он машет над дарьей ледяной булавой, манит её в своё царство, обещает приголубить и

дарья покрывается сверкающим инеем, а снится ей недавнее жаркое лето. ей видится, что она копает картофель на полосах у реки. с нею дети, любимый муж, под сердцем у неё бьётся ребёнок, который должен появиться на свет к весне. заслонившись от солнца, дарья смотрит, как все дальше уезжает воз, в котором сидят прокл, маша,

во сне она слышит звуки чудесной песни, и последние следы муки сходят с её лица. песня утоляет её сердце, «в ней дольнего счастья предел». забвенье в глубоком и сладком покое приходит к вдове со смертью, её душа умирает для скорби и страсти.

белка роняет на неё ком снега, а дарья стынет «в своём заколдованном ».