Пересказ к.г.паустовский повесть о жизни "гардемарин"

Однажды весной я сидел в мариинском парке и читал «остров сокровищ» стивенсона. сестра галя сидела рядом и тоже читала. ее летняя шляпа с зелёными лентами, лежала на скамейке. ветер шевелил ленты, галя была близорукая, доверчивая, и вывести её из добродушного состояния было почти невозможно. утром прошёл дождь, но сейчас над нами блистало чистое небо весны. только с сирени слетали запоздалые капли дождя. девочка с бантами в волосах остановилась против нас и начала прыгать через верёвочку. она мне мешала читать. я потряс сирень. маленький дождь шумно посыпался на девочку и на галю. девочка показала мне язык и убежала, а галя стряхнула с книги капли дождя и продолжала читать. и вот в эту минуту я увидел человека, который надолго отравил меня мечтами о несбыточном моем будущем. по аллее легко шёл высокий гардемарин с загорелым спокойным лицом. прямой чёрный палаш висел у него на лакированном поясе. чёрные ленточки с бронзовыми якорями развевались от тихого ветра. он был весь в чёрном. только яркое золото нашивок оттеняло его строгую форму. в сухопутном киеве, где мы почти не видели моряков, это был пришелец из далёкого легендарного мира крылатых кораблей, фрегата «паллада» , из мира всех океанов, морей, всех портовых городов, всех ветров и всех очарований, какие связаны были с живописным трудом мореплавателей. старинный палаш с черным эфесом как будто появился в мариинском парке со страниц стивенсона. гардемарин прошёл мимо, хрустя по песку. я поднялся и пошёл за ним. галя по близорукости не заметила моего исчезновения. вся моя мечта о море воплотилась в этом человеке. я часто воображал себе моря, туманные и золотые от вечернего штиля, далёкие плаванья, когда весь мир сменяется, как быстрый калейдоскоп, за стёклами иллюминатора. боже мой, если бы кто-нибудь догадался подарить мне хотя бы кусок окаменелой ржавчины, отбитой от старого якоря! я бы хранил его, как драгоценность. гардемарин оглянулся. на чёрной ленточке его бескозырки я прочёл загадочное слово: «азимут» . позже я узнал, что так назывался учебный корабль флота. я шёл за ним по елизаветинской улице, потом по институтской и николаевской. гардемарин изящно и небрежно отдавал честь пехотным офицерам. мне было стыдно перед ним за этих мешковатых киевских вояк. несколько раз гардемарин оглядывался, а на углу меринговской остановился и подозвал меня. — мальчик, — спросил он насмешливо, — почему вы тащились за мной на буксире? я покраснел и ничего не ответил. — все ясно: он мечтает быть моряком, — догадался гардемарин, говоря почему-то обо мне в третьем лице. — я близорукий, — ответил я упавшим голосом. гардемарин положил мне на плечо худую руку. — дойдём до крещатика. мы пошли рядом. я боялся поднять глаза и видел только начищенные до невероятного блеска крепкие ботинки гардемарина. на крещатике гардемарин зашёл со мной в кофейную семадени, заказал две порции фисташкового мороженого и два стакана воды. нам подали мороженое на маленький трёхногий столик из мрамора. он был холодный и весь исписан цифрами: у семадени собирались биржевые дельцы и подсчитывали на столиках свои прибыли и убытки. мы молча съели мороженое. гардемарин достал из бумажника фотографию великолепного корвета с парусной оснасткой и широкой трубой и протянул мне. — возьмите на память. это мой корабль. я ходил на нем в ливерпуль. он крепко мне руку и ушёл. я посидел ещё немного, пока на меня не начали оглядываться потные соседи в канотье. тогда я неловко вышел и побежал в мариинский парк. скамейка была пуста. галя ушла. я догадался, что гардемарин меня , и впервые узнал, что жалость оставляет в душе горький осадок. после этой встречи желание сделаться моряком мучило меня много лет. я рвался к морю. первый раз я видел его мельком в новороссийске, куда ездил на несколько дней с отцом. но этого было недостаточно. часами я просиживал над атласом, рассматривал побережья океанов, выискивал неизвестные приморские городки, мысы, острова, устья рек.

Огромной заслугой ломоносова перед является та реформа стихосложения, которую он провел вслед за тредиаковским. появившаяся в xvii веке виршевая силлабическая поэзия перешла и в xviii век. но в 1735 году в.к тредиаковский (1703 - 1769), поэт и учёный, опубликовал сочинение «краткий и новый способ сложения стихов российских». в этой книге он первый задался высокой целью: создать стих, соответствующий строю языка, отказаться от силлабического. тредиаковский указывает, что «поэзия нашего простого народа довела» его до мысли, что языку свойственно не силлабическое, основанное на количестве слогов в строке, а силлабо-тоническое стихосложение, опирающееся на одина ковое число ударений в каждом стихе, на чередование ударных и неударных слогов. это была важная и правильная мысль. ломоносов оценил основную мысль тредиаковского: языку свойственно силлабо-тоническое стихосложение. но ломоносов развил это положение, довёл преобразование стиха до конца. в 1739 году ломоносов, учившийся тогда в германии, написал «письо о правилах российского стихотворства», в котором доказав (и теоретически, и отрывками из своих поэтических произведений), что язык даёт возможность писать не только хореем и ямбом, как утверждал тредиаковский, но и анапестом, и сочетанием ямбов с анапестами, и хореев с дактилями, что можно применять рифмы и мужские, и женские, и дактилические и чередовать их. ломоносов считал, что силлабо-тоническое стихосложение следует распространять на стихи любой длины - восьмисложные, шестисложные, четырёхсложные, а не только на одиннадцати и тринадцати сложные, как это делал тредиаковский.