Докажите, что максим горький был добрым, щедрым, добродушным?

Первая эмиграция, с легкой руки георгия , и не без основания, называла максима горького иконоборцем, ставшим советской иконой. теперь мы стали иконоборцами - с бесноватостью горьковских буревестников скидываем горького "с корабля современности". сегодня в нашей критике он, , самый непопулярный из классиков. в чем только не обвиняют основателя социалистического реализма и союза писателей его члены! даже короткая прогулка по страницам нашей периодики последних лет вызывает некий "инфернальный озноб". вот несколько наиболее характерных положений (без указания авторов, поскольку это общая тенденция, "мода" конца xx века, как в начале века была "мода на горького"). положение № 1. горького никто не любил: "по-настоящему его никогда не любили. именно в этом его главная трагедия. каким- то странным холодом веет от всей его шумной биографии, где было столько разного, но, кажется, не нашлось места ничему "слишком человеческому". в этой же статье приводятся* слова льва толстого: "горький - злой - говорил он чехову. - у него душа соглядатая, он пришел откуда-то в чужую ему, ханаанскую землю, ко всему присматривается, все замечает и обо всем доносит какому-то своему богу". в продолжение темы - о "каком-то своем боге" - тут же слова современника писателя, эмигранта ильи сургучева, не в шутку полагавшего, что горький заключил договор с дьяволом: "и ему, среднему в общем писателю, был дан успех, которого не знали при жизни своей ни пушкин, ни гоголь, ни лев толстой, ни достоевский. у него было все: и деньги, и слава, и женская лукавая любовь"*. и напоследок комментарий автора " легче: горький был вот откуда все его "странности" и все его "маски" (от внешности мастерового до выражения лица ницше, которое он примерил напоследок). его крупные вещи напоминают талантливый отчет о служебной командировке на землю все вот она, эпоха революции, "как живая" это трагедия вочеловечения. с болью и и все-таки не до конца". * и.д. сургучев был мистиком, и в этом духе им написана статья "горький и дьявол" (1955). автор биографического словаря " в изгна-| нии" (ymca-press, париж - москва, 1996) глеб струве пишет о нем: "сур-> , гучев - писатель несомненно но внутренне вульгарный. вульгарность эта особенно проявилась в его публицистических и -критических " похоже на правду, поскольку горького, несмотря на' разное к нему отношение, средним писателем никак не назовешь. положение № 2. горький никого не любил: это доказывает автор другой статьи. горький не любил поэтов: " строчки фофанова: "на небо месяц поздно так вышел, и серебром засверкало болото", - он (горький. - л.к.) начал говорить о народнохозяйственной вредности болот и сделал вывод: " никогда не звали человека на борьбу с не гневались на слепого тирана". горький не любил антисемитов. "возьмем те же "несвоевременные мысли", - приглашает автор и цитирует горького: " бы чепуху ни пороли антисемиты, они не любят еврея только за то, что он явно лучше, ловчее, трудоспособное их". горький не любил мужиков: " пишут яростные : я, будто бы, "ненавижу народ" неужели они любят тех мужиков, которые, наглотавшись водки до озверения, бьют своих беременных " далее за логикой автора статьи уже трудно уследить. не любя антисемитов и мужиков, именно горький, по мнению автора, спровоцировал в антисемитизм: "в этой провокации горький сыграл немалую роль. это он придумал отождествить тип еврея с типом культурного насильника, своего рода социалистического плантатора. это он редактировал книгу о беломор-канале (который строили заключенные. - л. украсив ее портретами орденоносных энкаведешников с еврейскими фамилиями". и, похожий на исступление, вывод: "горький евреев не осуждение антисемитизма - достаточно условный к таким правилам "хорошего тона" особенно чутки в

Много раз повторяя стихи и маршируя под их ритм, я полностью исчерпал к ним любопытство, так и не заподозрив, что за дверьми педагогическая пара слушает меня и корчится от смеха. несколько дней после этого случая, встречаясь с парой, я чувствовал, что они владеют какой-то моей тайной, что эта тайна унизительна и постыдна и что он, дядя володя, порывается мне рассказать о том, что он знает, а жена его останавливает.  все это сопровождалось подмигиванием, поощрительными кивками и густым оперным похохатыванием. и все это мне страшно не нравилось, я как-то чувствовал, что все это грозит каким-то разоблачением, а каким – я не знал. интересно, что, перебирая в уме все возможности постыдного разоблачения, я целиком выпустил из виду эти стишки. конструктивный восторг, не поддержанный живостью поэзии, быстро себя исчерпал. на десять оборотов арифметического ключа пара отвечала десятью механическими движениями. это было как заводная игрушка, а стадию интереса к заводным игрушкам я все-таки к тому времени прошел. именно поэтому я совершенно забыл, что они могли подслушать мою песню, когда я ее громко пел, маршируя по комнатам.  и все-таки дядя володя ухитрился однажды, выбрав удобное мгновение, наклониться ко мне и спросить:   –  что же «одиножды четыре»? все помню, только это… ха, ха, ха, забыл!   я вздрогнул от его могучего хохота и отпрянул. волна стыда плеснула в лицо, как горячий воздух из внезапно распахнутой печки. я прошел мимо него в ужасе. я сразу вспомнил, что пел эту песенку у нас в квартире и пел ее громко. в то же время какое-то инстинктивное чувство самосохранения выдавило на моем лице (я это чувствовал) выражение идиотской невинности.  с тех пор каждый раз, когда он начинал намекать или шутить по этому поводу, а намекал он почти при каждой встрече до самого своего отъезда, мое лицо само принимало (уже одобренное сознанием) выражение идиотской невинности. это выражение нужно было расшифровать так: может быть, я что-нибудь такое и пел, хотя сейчас и не помню, но я и тогда не знал и сейчас не знаю, что это означало.  между тем я прекрасно все понимал, то есть испытывал невероятной силы стыд от того, что он слыхал эту песню. ужас охватывал меня, когда я вспоминал свою идиотскую громогласность и мысленно представлял, как за тонкой перегородкой забитой (и, к сожалению, забытой) двери корчатся от смеха. мне даже вспомнилось, что я вроде бы слышал тогда в соседней квартире какие-то подозрительные шорохи, но не придал им значения.  сложность моего теперешнего положения состояла в том, что, с одной стороны, мне хотелось крикнуть ему: – ну сколько можно намекать и портить человеку настроение, отстаньте от меня! а с другой стороны, я никак не мог показать, что меня все это волнует, ведь я, выдавив на своем лице выражение идиотской невинности, дал знать, что ни за что не отвечаю и ничего не понимаю по причине своей тупости, по крайней мере, в этом вопросе. я стал задумываться над таинственной природой стыда. почему мое пение само по себе не внушало мне никакого стыда, а когда я узнал, что его слышали взрослые соседи, оно стало внушать стыд, хотя в нем ничего не изменилось.   по-видимому, имелось в виду, что дети не должны знать об этом, а я своим пением нарушил это неписаное правило? но я-то знал, что все дети в нашем окружении знают об этом, и взрослые не могли не знать, что, по крайней мере, некоторые дети знают об этом. значит, правило состояло не в том, чтобы дети не знали об этом, а в том, чтобы опрятно делали вид, что этого не знают. в самом деле, до этого я довольно аккуратно делал вид, что этого не знаю, а тут как бы проговорился. я вдруг поразился, как это я до сих пор удерживался и не выдавал себя.