Краткое изложение астафьев родные березы 20

заболел я однажды, и мне дали путевку в южный санаторий, где я никогда еще не бывал. меня уверили, что там, на юге, у моря, все недуги излечиваются быстро и бесповоротно. но плохо больному человеку, везде ему плохо, даже у моря под южным солнцем. в этом я убедился скоро.

какое-то время я с радостью первооткрывателя бродил по набережной, по приморскому парку, среди праздной толпы, подчеркнуто веселой, бесцельно плывущей куда-то, и не раздражали меня пока ни это массовое безделье, ни монотонный шум моря, ни умильные, ухоженные клумбочки с цветами, ни оболваненные ножницами пучки роз, возле которых так любят фотографироваться провинциальные и широкоштанные кавалеры, залетевшие сюда с дальних морских промыслов бурно проводить отпуск, прогуливать большие деньги.

но уже через неделю мне стало здесь чего-то недоставать, сделалось одиноко, и я начал искать чего-то, рыская по городу и парку. чего искал — сам не ведал.

часами смотрел я на море, пытаясь обрести успокоение, наполненность душевную и тот смысл и красоту, которые всегда находили в пространстве моря художники, бродяги и моряки.

море нагоняло на меня еще большую тоску мерным, неумолчным шумом. в его большом и усталом дыхании слышалась старческая грусть. вспененные волны перекатывали камни на берегу, словно бы отсчитывая годы. оно много видело, это древнее, седобровое море, и оттого в нем было больше печали, чем веселости.

впрочем, говорят, что всяк видит и любит море по-своему. может, так оно и есть.

в приморском парке росли деревья и кусты, собранные со всех сторон мира. встречались здесь деревья с африканским знойным отливом в широких листьях. фикусы росли на улице, а я-то думал, что они растут лишь в кадках по российским избам. воспетые в восточных одах, широко стояли платаны и чинары, роняя на чистые дорожки мохнатые шарики с ниточками. кипарисы, темные и задумчивые, и днем и ночью мудро молчали. непорочными, какими-то невзаправдашне театральными цветами были завешаны магнолии.

и пальмы, пальмы.

низкие, высокие, разлапистые, с шевелюрами современных молодых парней. в расчесах пальм жили воробьи и ссорились, как обитатели коммунальной квартиры, всегда и всем недовольные, если даже удавалось им свить гнездо в кооперативной квартире или на райской пальме. понизу стелились и прятались меж деревьев кусты, бесплодные, оскопленные ножницами. листья их то жестки, то покрыты изморозью и колючками. в гуще кустов росли кривые карликовые деревца с бархатистыми длиннопалыми листьями. их покорность, еле слышное перешептывание напоминали тихих красавиц из загадочной арабской земли.

кусты, деревья, все эти заморские растения, названий которых я не знал, удивляли, но не радовали. должно быть, открывать и видеть их надо в том возрасте, когда снятся далекие страны и тянет куда-то убежать. но в ту пору у нас и сны, и мечты были не об этом, не о дальних странах, а о том, чтоб свою как-то уберечь от цивилизованных разбойников двадцатого века.

бродил и бродил я по приморскому парку, глазел, дивился и вдруг увидел среди заморских кущ три березки толщиной с детскую руку. глазам своим я не поверил. не растут березы в этих местах. но они стояли на полянке в густой мягкой травке, опустив долу ветви. березы и в наших-то лесах, если растут поодиночке, сиротами кажутся, здесь и вовсе затерялись, не шуршали корою, не лопотали листом, и все-таки от них нельзя было оторвать глаз. белые стволы берез пестрели, как веселые сороки, а на нежной зелени зазубренных листьев было так хорошо, покойно взгляду после ошеломляющего блеска чужеземной, бьющей в глаза растительности.

садовник широкодушно высвободил место березам в этом тесном парке, где обязательно кто-то и кого-то хотел затмить, а потом и задушить. садовник часто поливал березы, чтобы не сомлели и не умерли они от непосильного для них южного солнца.