Тема стихотворения блок "россия" да прибудет удача тебе,кто : 3

Тема  родины  – основная в творчестве каждого поэта. однако в стихах поэтов эта тема приобретала особый характер: любовь к родине была «странной». впервые такое определение использовал  михаил юрьевич лермонтов  в своем  стихотворении «родина»: люблю отчизну я, но странною любовью…он объяснял эту странность тем, что такая любовь у человека развивается, скорее, вопреки чему-то, нежели из-за чего-то. в творчестве поэта  хх века  александра блока  эта традиция в полной мере воплотилась в его стихотворении «россия» из цикла «родина». правда, самое начало произведения вызывает ассоциацию с поэмой николая васильевича гоголя «мертвые души», точнее, со знаменитым лирическим отступлением про «русь-тройку», которая мчится куда-то вдаль и не дает ответа куда. очевидно, поэтому блоковская «россия» начинается со слова «опять»: опять, как в годы золотые,  три стертых треплются шлеи,и вязнут спицы росписныев расхлябанные колеи…именно образ мчащейся гоголевской тройки возникает перед мысленным взором читателя. и вслед за этим он слышит пронзительное признание в любви к «нищей россии» с ее «серыми избами». конечно, в невольно возникает вопрос: за что же любить нищую страну, которая ничего взамен не может дать? в первой публикации блок давал ответ на этот вопрос, ведь в стихотворении содержалось больше строф, и в них говорилось об ископаемых богатствах россии: россия, нищая россия,  обетованный край твой щедр! конечно, намного легче любить страну за ее богатство. но любовь героя рождена совсем не этим. он принимает ее и в нищете, и в унижении. для лирического героя это  «как слезы первые любви», а значит, раздумывать, за что любить россию, он и не пытается. кстати, у блока в соответствии с орфографией того времени -  «как слезы первыя любви», что означает  «как слезы первой любви». так поэт подчеркнул, что любовь к родине является первой и самой главной для каждого человека. следующая строка  «и крест свой бережно несу»  обращает читателя к еще одной традиции – ассоциации с подвигом иисуса христа. нести на себе свой крест означало, что человек не волен выбирать себе судьбу, а должен проживать ту, что определена свыше. кому суждено родиться в россии, значит, и жизнь его должна быть связана с этой страной. традиционно  образ родины  ассоциируется с образом матери, поэтому и принято говорить «родина-мать». однако символисты, следуя идее философа владимира соловьева о вечной женственности, создали совершенно новый образ –  родины-жены. жена, как известно, не рукавица: с руки не сбросишь. поэтому у блока россия – вечная жена, и признание в любви, горькой и неизбежной, звучит совершенно искренно. герой нисколько не рисуется: он действительно любит свою родину-жену такой, какая она есть.в то же время предчувствие трагической судьбы своей страны прозвучало в таких пророческих строках: какому хочешь чародею  отдай разбойную красу! в них можно наблюдать чисто блоковское чудо преображения  образа женщины  в образ родины, и наоборот. его россия – красавица, но уже не спящая, как в стихотворении «русь». ее красота –  «разбойная», непокорная. поэтому даже во власти  «чародея»  она не пропадет,  «не сгинет». только  «забота затуманит»ее  «прекрасные черты». эти прекрасные черты проступают особенно ясно в последних строчках, когда вновь возникает образ женщины с ее строгим старообрядческим ликом:   «да плат узорный до бровей». такое сдержанное описание красоты – тоже своеобразная традиция, ведь вплоть до начала xxi века не принято было подчеркивать красоту, и уж тем более никогда не шла речь о сексуальности, без которой сейчас не обходится ни одно представление красавицы. в конце вновь звучит  мотив пути, дороги, устремленной в будущее. вера в светлое будущее традиционна для человека, поэтому  «и невозможное возможно». однако звенящая  «тоской острожной глухая песня ямщика»  возвращает к  «разбойной красе»  россии и напоминает о начале  «высоких и мятежных дней», приближение которых пророчески было предсказано в цикле «на поле куликовом» поэтом, осознающим ответственность за судьбу родины.

 В девяностые годы в жизни страны происходят важные перемены. Глухая реакция сменяется общественным оживлением и подъемом. В эти годы с особой настойчивостью, на разных индивидуальных судьбах, писатель решает проблему равнодушия, “футляра”. Его рассказы и повести — своего рода художественные исследования души современного  ему человека. Жив человек духовно или навеки уснул, погрузился в “сонную одурь”, лень, мертвое безразличие в погоне за чином и рублем? Есть ли еще в нем “искра” — отзывчивость к чужой беде, к чужому страданию, к народному горю, стремление к иной, лучшей жизни? Вот во над которыми бьется пытливая мысль художника. В 1898 году появляется знаменитая трилогия, состоящая из рассказов “Человек в футляре”, “Крыжовник”, “О любви”. Три человека — учитель Буркин, врач Иван Иванович и помещик Алехин рассказывают по истории; одна вызывает в памяти другую. Мы узнаем о трех несхожих судьбах, внутренне связанных между собой. 

   Беликов, из рассказа “Человек в футляре”, с его постоянным, опасливым “как бы чего не вышло”,— человек, запуганный жизнью. Но, оказывается, его самого, опасающегося всего на свете, боялась вся гимназия, весь город. И здесь Чехов идет гораздо дальше изображения одного гротескового “уникального” персонажа. Беликова не стало. Все вздохнули с облегчением. Но не больше недели, и жизнь потекла по-прежнему, такая же суровая, утомительная, бестолковая, жизнь, не запрещенная циркулярно, но и не разрешенная вполне, не стало лучше. И в самом деле, Беликова похоронили, а сколько еще таких человеков в футляре осталось, сколько их еще будет!” 

   В самых разных людях сидит кусочек “футляра”, люди заражены опаснейшим микробом равнодушия. Вот ведь учитель Буркин, рассказавший о Беликове, как будто понимает до конца смысл рассказанного. Но когда Иван Иванович, взволнованный услышанной историей, начинает говорить обо всей окружающей жизни — сонной, праздной, футлярной, Буркин спокойно перебивает его: “Ну, уж это вы из другой оперы... Давайте спать”. 

   Кончается рассказ так: “И минут через десять Буркин уже спал. А Иван Иванович все ворочался с боку на бок и вздыхал, а потом встал, опять вышел наружу и, севши у дверей, закурил трубочку”. Казалось бы, обыкновенный, спокойный, житейский конец. Но у Чехова ничего не бывает так”. И не бессонницей страдает Иван Иванович. Его томит беспокойство, тревога, мучают мысли о напрасно прожитой жизни. На следующий день он рассказывает историю (которая навеяна рассказом Буркина и которую тот не захотел слушать) о своем брате и о кислом крыжовнике, ставшем венцом человеческих желаний. Но — опять кусочек “футляра” — Алехин не очень-то понял то, что услышал, как пишет Чехов, “он не вникал”. 

   Третью историю рассказывает Алехин, человек, замороченный хлопотами по хозяйству, заботами о крупе, сене, дегте. Казалось бы, все живое навсегда уснуло в его душе. Но он говорит о любви, которая едва не перевернула всю его жизнь. И может быть, в этом “едва” — смысл многих произведений Чехова 1890-1900 годов. Герои рассказа “О любви” любят друг друга, как будто созданы друг для друга, кажется, вот-вот и они перестанут скрывать любовь и соединят свои судьбы. Но проходит год за годом, жизнь идет своим чередом, обычная, бестревожная, а они все еще не делают решающего шага. 

   В ряде произведений зрелого Чехова сюжет — не цепь развивающихся события, но скорее ожидание главного события, действия, которое не происходит. Все снова течет по старому руслу. Алехин объясняется в любви только в момент расставания навсегда. 

   Никитин (“Учитель словесности”) хочет порвать с миром скучных, ничтожных людей, но еще не в силах сделать это. 

   В душе Ионыча загорелся было огонек любви — и тут же погас. 

   Тщетно стремятся в Москву три сестры. 

   Дядя Ваня, казалось, поднял бунт против ученой бездарности, но это не более чем короткая вспышка — она ничего не изменит. 

   Чеховские произведения строятся как своего рода испытание героя действием — испытание, которого он не выдерживает. Но писатель не теряет веры в героя, упрямо продолжает исследовать, испытывать его душу и характер. “Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе”.

Объяснение: