Укажите особенности исторических взглядов эпохи Просвещения. Что являлось, по мнению ученых XVIII в., движущей силой общественного развития?

Просвещение принесло так называемое секулярное мышление, то есть не пропагандируя напрямую атеизм, просветители пытались объяснить всё сущее, исходя из естественных законов, без участия божественного вмешательства. Потому логичная была идея о естественной, независящей от Господа движущей силе истории. Такой силой были признаны идеи людей, отражающие человеческие чаяния, и реализация этих идей. Прежде всего, имелось в виду стремление к соблюдению естественных прав человека и т. п.

Объяснение:

Первое письмо

Константин Воробьев| опубликовано в номере №745, Июнь 1958

В Мой Мир

В закладки

Вставить в блог

Версия для печати

Постоянная ссылка

Сообщить об ошибке

Рассказ

В № 9 журнала «Смена» был опубликован рассказ - быль К. Воробьева «Верное сердце». Редакция получила много откликов на него. Читатели познакомить их с Константином Воробьевым, с его новыми произведениями.

Константин Дмитриевич Воробьев родился в 1919 году в Курской области. Юношей приехал в Москву, работал уборщиком в магазине, грузчиком, а вечерами учился. Затем стал профессиональным журналистом. Войну Воробьев закончил командиром отдельной партизанской группы в Литве.

В настоящее время Воробьев живет и работает в Вильнюсе, возглавляет русскую секцию Союза писателей Литовской ССР.

В 1956 году в Вильнюсском издательстве вышел первый сборник его рассказов - «Подснежник», в нынешнем году - еще один сборник - «Седой тополь». Недавно в журнале «Нева» напечатана его повесть «Последние хутора».

«Первое письмо» - новый рассказ Константина Воробьева летом я жил в Лосевке - дачной деревне из полутора десятков домов, притаившихся на опушке знаменитой в нашем краю пущи. Хозяин, у которого я снимал жилье, числился е артели надомным сапожником, зачем - то притворялся хворым и душевным человеком. У него были разноцветные глаза - один голубой, а другой карий. Голубой обливал лаской, карий - злобой хозяин чуть свет, шел в одном белье в палисадник голову в окно моей комнаты и, опасливо трогая клавиатуру пишущей машинки, сиповатым со сна голосом опрашивал:

- Уже маракуете?

- Тружусь, Адам Егорович, - коротко отвечал я, но это не сообщало ему уважения к моему занятию. Он тихонько хихикал и подмигивал темноватым глазом, будто намекал на что - то скверное, что я только что украдкой сделал, а он подглядел. Потом вытирал глаза, хотя оставались они сухими и хитровато - настороженными, и в десятый раз допытывался:

- И, говорите, платят за это? Уд - дивительно! На чем только городские не поддедюливают!...

Я сразу припоминал косячки на своих ботинках - Адам Егорович взял с меня за них шесть рублей вместо одного, - и мне хотелось сказать ему нечто определенно твердое, но сознание, что Адам Егорович - хозяин, удерживало меня от этого.

Так нас заставало солнце. Хозяин уходил одеваться, но в палисадник вбегал восьмилетний дачник - мой сосед. Он зарывался толстой тушкой в анютины глазки и толстым голосом вопил «не хочу - у мамаша протягивала к нему сквозь изгородь яйцо и колоратурным сопрано моляще грозила:

- Выпей третье, говорю! Выпей и не вынимай из меня последнее сердце.

На крик являлся Адам Егорович. Он начинал подсчитывать смятые головки цветов, и мне приходилось отправляться в лес...

верстах в четырех от Лосевки я знал одно дремучее место. Там постоянно таился сумрак и прядали одряхлевшие вороны. Между седых сосен большие пауки ткали липкие тугие сети. Длинные пегие ящерицы непуганно шныряли по земле, и временами что - то непутево ухало на дне низины, у протекавшего там ручья. Я приходил сюда с ружьем - для бодрости - и с корзинкой для боровиков; росли они тут сильные, коричневые, плотные. Чтобы не озираться то и дело по сторонам и слышать хоть что - нибудь живое, приходилось петь. В памяти тогда почему - то всплывали одни боевые мелодии, вроде того, что «нас не трогай, мы не тронем». Но даже вдвоем с песней трудно было оставаться в этой глухомани более получаса: хотелось поскорее выйти к солнцу, к птичьим голосам, к жизни.

В этом месте, у подножия исполинского дуба, я нашел однажды великолепный белый гриб, а рядом с ним - сухую ветку с красным лоскутком ветоши. Ни того, ни другого я не коснулся и мимо, но чуть поодаль обнаружил еще два гриба под такими же флажками.

Тогда мною овладело не совсем приятное чувство: я никогда никого не встречал здесь, и заметки над грибами казались странными. Словом, я не захотел взять эти грибы, потолковав сам с собой так: «Мало ли кому и для чего понадобилось примечать их тут!»

Отойдя метров тридцать от дуба, я сел под лохматую ель завтракать. в лесу стояла гнетущая тишина, пахло тленом, смолой и сыростью, и от всего этого охотно верилось в сказочную бабу - ягу и разную иную чертовщину. Дуб и зафлаженные грибы оказались у меня за спиной, и это было почему - то неприятно. Я стал оборачиваться к ним лицом, и в это мгновение е лесу метнулся и повис высокий, почти пронзительный детский голос:

Дор - рогая подруж - женька, Дор - рогая моя подруж - жка!...

Это было так неожиданно и так тесно связалось с моим лесным настроением, что я выронил хлеб и схватил ружье. У дуба что - то мелькнуло и пропало, и на той же ноте, с той же напряженной страстностью снова прозвенел голос:

Дор - рогая лодруж - женька, Дор - рогая моя подруж - жка!